Середина 60-х. Время знаменитой хрущёвской «оттепели», когда отдельные официальные газеты уже начали выходить без однообразных, как верстовые столбы, передовиц, а в самиздате можно было без каких-либо угрожающих последствий прочесть «крамольные» стихи Евтушенко, Вознесенского, Рождественского или «Открытое письмо Раскольникова Сталину».

Это было время высадки советского «Лунохода» на Луну, переименования Акмолинска в Целиноград, выпуска первой белорусской ЭВМ, ввода в строй Гродненского азотно-тукового и Солигорского калийного.

А ещё это было время песен Пахмутовой. «Геологи», «Песня о тревожной молодости», «ЛЭП-500», «Главное, ребята, сердцем не стареть», «Девчонки танцуют на палубе» — эти песни пели все: от пионера до пенсионера, от Героя Соцтруда до зэка.

Год 1966-й. В Москве, в Кремлёвском Дворце съездов, проходит XV съезд ВЛКСМ, форум, аккумулировавший в себе помыслы и свершения молодёжи тех лет.

Всё происходит торжественно, значимо, празднично.

Во время очередного заседания на трибуну приглашают представителя творческой интеллигенции — композитора Александру Пахмутову. Едва услышав имя, ставшее легендой уже в молодые годы, зал полнится аплодисментами.

А начинается выступление Александры Николаевны с небольшого и довольно милого конфуза.

— Я впервые в жизни выступаю с такой высокой трибуны, — взволнованно говорит она и… замечает дружное оживление зала.

Трибуна-то действительно была исключительно ответственной: на съезд прибыли почти 4 тысячи посланцев, представляющих 23 миллиона комсомольцев Советского Союза, делегации из 72 стран земного шара. Шутка ли сказать, сам Гагарин — член ЦК!

Но для миниатюрной Пахмутовой эта трибуна оказалась высокой и в прямом смысле слова: из партера молодого композитора было просто не видно.

Александра Николаевна быстро преодолевает смущение, выплывает, улыбаясь, из-за трибуны, словно солнышко из-за тучки, и продолжает речь — уже без бумажки и микрофона.

Время стёрло в памяти конкретные слова и фразы, произнесённые тогда Пахмутовой, но общее ощущение от её выступления сохранилось: это была не речь, а песня. Да такая вдохновенная, такая душевная и доступная, что по её окончании зал заполнился не только бурными аплодисментами, но и возгласами «браво!».

Потом Александре Николаевне понесли цветы, сначала из первых рядов, потом — из следующих.

Цветов в зале было море — голландская молодёжь прислала в подарок участникам съезда несколько тысяч букетов своих фирменных тюльпанов. С балкона, где разместили нас, журналистов, было хорошо видно, как шелестящая целлофаном алая волна покатилась от последних рядов к первым — от человека к человеку, из ряда в ряд.

И вот уже утопающую в цветах Пахмутову несут на руках к её креслу в зрительном зале, а присутствующие поднимаются с мест, берутся без чьей-либо команды за руки и кто-то запевает: «Забота у нас простая, забота наша такая…» Его тут же поддерживают другие, песня быстро набирает силу и вскоре её поёт уже весь зал. Поёт стоя, взявшись за руки, поёт до самого последнего куплета.

Председательствующий объявляет незапланированный, похоже, перерыв.

Не менее волнующей оказалась и вторая встреча, хотя сама Александра Николаевна присутствовала на ней, выражаясь современным языком, только виртуально.

Конец 70-х. Нью-Йорк. Из гавани порта на Ленинград отправляется океанский лайнер «Михаил Лермонтов». Для американцев событие более чем заурядное, практически незаметное, для наших же, тогдашних и бывших граждан СССР, разными ветрами занесённых за океан, это всегда становилось событием. «Михаил Лермонтов» курсировал редко — то ли раз, то ли дважды в сезон, и его проводы всегда превращались в действо — ожидаемое, волнующее и почти ритуальное. В такие дни к причалу направлялись даже те, кому некого было провожать. Поехал в порт вместе с коллегами по делегации БССР на одной из сессий ООН и автор этих строк.

Должен сказать, что подчинился я не столько наставлениям работающих в ООН белорусских дипломатов, сколько порыву собственной души. Первая эйфория от пребывания на другом конце планеты уже прошла, и ооновские будни все более явно стала подтачивать мучительная ностальгия по всему тому, что осталось в Минске, в Беларуси: по родным, коллегам, друзьям, по нашему хлебу и нашей картошке, по нашим песням, по нашим лицам, даже, если хотите, по соседу-пьянице. А тут ещё письмо из дома, написанное печатными буквами пятилетней дочерью, которая перед отъездом заказала мне жевательной резинки в особо крупных размерах: «И не надо мне никаких жувачек, только сам скорее приезжай».

К проводам «Михаила Лермонтова» я, что называется, созрел.

И вот он — необъятный причал, вровень со столь же необъятной палубой стоящего на рейде белоснежного лайнера. Сверкающая, как лёд, гладь воды. 72 градуса по Фаренгейту (это — 40 градусов по Цельсию). На чистом, как лист голубого ватмана, небе стая самолётов вырисовывает оранжевыми следами рекламу какой-то фирмы. Похоже, один только любопытный журналист и обращает внимание на эту диковинную рекламу — остальным не до неё: кто плачет, кто целуется, кто сосредоточенно отдает собеседнику совершенно бесполезные последние напутствия.

Картина проводов и прощаний — она на всех континентах одним цветом крашена.

Время приближается к означенным 15:00. На палубе выстраивается одетый по форме корабельный оркестр и, подчиняясь взмаху дирижёрской руки, выдаёт первые аккорды очень подходящего к такому случаю марша «Прощание славянки». Оркестранты, с постными от приевшегося уже им марша лицами, играют нестройно, местами фальшиво, но сама мелодия, полная несказанной тоски, делает свое дело: на глазах у многих выступают слёзы.

Кульминация же наступает в момент отплытия корабля, когда звучит протяжный и низкий, как стон бурлаков, гудок, означающий: баста, отплываем!

Всеобщий гам постепенно затухает — как угасает пламя, на которое вдруг сыпанул дождь.

И вдруг…

«Светит незнакомая звезда…»
 

Это кто-то с пирса отправляет последнее музыкальное «прощай» одному из тех, кто припал к перилам отдающего швартовы теплохода.

«Снова мы оторваны от дома…»
 

Мелодия оказывается близкой кому-то ещё, и ещё, и ещё… Как на причале, так и на палубе.

«Надо только выучиться ждать…»
 

Расстояние между берегом и лайнером всё увеличивается, а песня не умолкает.

«Надежда, мой компас земной…»
 

Провожающие уже не стесняются слёз, а над безбрежным водным простором всё плывет безбрежная мелодия, слившая воедино причал с отчалившей палубой, людей, отъезжающих навстречу восходу, с людьми, оставшимися на берегу.

Наверное, с таким единением даже партийцы не пели на своих съездах «Интернационал».

Много раз и до, и после этого слушал «Надежду», самому приходилось петь, но в памяти навсегда осталась та, услышанная на чужом нью-йоркском берегу. Вот, собственно, и всё о памятных встречах с песнями, рождёнными в одном сердце и заставляющими биться в едином ритме сотни и тысячи других сердец.

Не так давно телевидение транслировало большой юбилейный концерт Пахмутовой. Звучали в нём в основном песни прошлых лет — «Обнимая небо», «Знаете, каким он парнем был», «Русский вальс», «Трус не играет в хоккей», «Нежность», особо греющие сердца моих соотечественников «Белоруссия» и «Беловежская пуща». Были и новые песни, по-пахмутовски проникновенные и лиричные.

Сегодня, увы, мы не так часто, как прежде, поём на торжественных заседаниях, семейных вечерах, в вагонах дальнего следования. То ли песни ныне не такие душевные, то ли души наши уже не такие песенные.

Ныне поют другие песни. Иные ныне ритмы. Температура жизни иная. Лучше она стала или хуже? Пусть на этот вопрос ответят политики, философы, социологи. Или поэты.

А Пахмутову поют. Даже поп-звёзды, имена которых неотделимы лишь от хитов и шлягеров.